Теперь можно перейти к песне «Больная любовь». Она повествует о безответной любви некого молодого человека к гипсовой статуе, расположенной, наверное, в скверике недалеко от его дома. Причем, в песне до последних строк сохраняется интрига, так что сразу понять, о чем идет речь, думаю, вряд ли получится. Все те переживания, которые там описываются, обращены словно к живому человеку.

Откуда же у меня такая тема, уже на уровне сексопатологии? Не поверите – все из классики. Александр Дюма-отец. Книга «Двадцать лет спустя». Там в одном месте граф де ла Фер (более известный как Атос) рассказывает д’Артаньяну, как в детстве он был влюблен в одну из греческих статуй, стоявших в особняке родителей. А вообще, эта история (я узнал об этом все из той же книги) восходит корнями еще в античность. Был такой миф, когда юноша настолько страстно полюбил статую, что она ожила. Мне лень искать имя этого юноши, да и, думаю, вам это не особенно интересно.

Возвращаемся к песне. Для того, чтобы записать ее, мы даже взяли акустическую гитару у соседа Бори. Я, вообще-то был против этого. Неохота было идти просить гитару; записывать акустическую гитару не так удобно – нужно микрофон держать возле нее, стойки-то нет (микрофон держал Бегемот); но самое главное – гриф там шире, чем на электрогитаре, и я уже отвык от такого грифа, так что мне было не слишком удобно играть. Но Бегемот настоял, в результате чего мы получили отличный звук, которого мы никак не добились бы от электрички.

Для этой песни я придумал бас, который, конечно же, был известен уже давным-давно, и был прост и элементарен, но, тем не менее, довольно красив. Кстати, когда я писал бас (тоже не с первой попытки), в одном месте я сделал ляп. Точнее, я сам толком не понял – ляп это, или не ляп. Подумал, что может быть, на записи будет и нормально. Поэтому не остановился, доиграл до конца, и Бегемоту ничего не сказал.

На записи нормально не было. Действительно, звук был не в такт, да и получился он очень корявым, будто я струну до конца не зажал (хотя, почему «будто»?). Короче, Бегемот был крайне недоволен. Если говорить интеллигентно, то он стал укорять меня за то, что я сразу не признался. В общем, эта нота уже не подлежала восстановлению, поэтому мы ее просто выкинули. Так что в одном месте даже не слишком внимательный слушатель услышит небольшую заминку в партии баса.

Что касается соло, то изначально мне хотелось сделать что-то тягучее, анархичное, и не слишком мелодичное. Что-то по типу Мавринского соло в песне «Все, что было». Но – я ведь не Маврин, поэтому ничего путного в таком духе мне придумать не удалось. Кроме того, для такого соло необходим соответствующий звук гитары, которого также не было. Поэтому я придумал гораздо более мелодичное соло, которое оказалось очень даже красивым, хотя из-за него и пришлось потом изменить один аккорд (соло я придумывал под аккомпанемент, который звучал только у меня в голове, так что в одном месте слегка вышел за рамки существующей последовательности аккордов). Потом, при сведении, Бегемот наложил на него шикарную реверберацию, так что этот соляк тогда для нас стал чуть ли не вершиной нашего творчества. Помню, даже Юля просила его поставить еще раз, чтобы послушать, настолько он казался хорош.

В тяжелой части песни бас захотел сыграть Бегемот. Естественно, у меня не было причин ему отказывать. Так что это была его вторая партия баса на альбоме, и, надо сказать, он отлично с ней справился. В частности, он сыграл неплохую концовку, на которую у меня не хватило бы смелости, поскольку я не захотел бы рисковать переписывать кусок еще раз. А для Бегемота это было не страшно.

Потом мы долго думали, как сделать тяжелую концовку еще более тяжелой. Я предлагал наложить на гитару какой-нибудь флейнджер, чтобы получить немного кислотный звук. Мы попробовали, но получилась лажа. Тогда мы решили поэкспериментировать с голосом. Удачно получилось с наложением эха, причем сложного, разложенного по каналам. Накрутив параметры, так что эхо стало чуть ли не громче самого голоса, мы, наконец, остались довольны. Действительно, эхо добавило какого-то драматизма, а в конце, когда уже стихают инструменты, можно услышать эхо от моего протяжного «а-а-а», которое напоминает крик ворон, кружащихся над покошенным крестом старой часовни.